вот, суки))) на верекамшевский конкурс, часть
абрахам
offline
вот, суки)))
на верекамшевский конкурс, часть вторая, "наше дело правое" отправлял рассказ
всем условиям соответствующий
но - с содержанием в пику перумовскому "железу из крови"
долго думали
но наконец разродились - ваш рассказ не соответствует теме конкурса
всему он соответствует!!
просто некоторые товарищи любят чуствовать себя непогрешимыми
в комментах выложу сам рассказ
на верекамшевский конкурс, часть вторая, "наше дело правое" отправлял рассказ
всем условиям соответствующий
но - с содержанием в пику перумовскому "железу из крови"
долго думали
но наконец разродились - ваш рассказ не соответствует теме конкурса
всему он соответствует!!
просто некоторые товарищи любят чуствовать себя непогрешимыми
в комментах выложу сам рассказ
абрахам
offline
Вера победителей
Не в силе Бог, а в правде
А не дождетесь! Злые вороны, голодной слюной капающие, уже готовые вцепиться в зашатавшееся было под вашим начальником кресло, не дождетесь!
Я – само смирение, очи долу опустила, в уголках век под ресницами хрусталики слез нарождающиеся прятать пытаюсь – пытаюсь, да не выходит. Все смотрите, плачет позорно пламенная Сашулина перед грозным взором комиссии по благонравию Попечительского совета. От страха плачет, от бессилия своего, от стыда – а может, и от осознания всей мерзости поступков своих, хотя в это комиссия, наверное, не поверит. Не поверит – а ну и черт с ней. Что у меня внутри, их, мракобесов плешивых, касаться не должно, на куски режьте – не подпущу к своей душе! Главное – внешне все приличия ритуала наказания и посрамления соблюдены. Вину свою я признала, извинения, покаяния и заверения в недопущении подобного впредь принесла.
Пап, я все правильно сделала? Эх, нельзя тебе подмигнуть, нельзя на шею броситься, в бороду твою лицом зарыться. Ты во главе стола комиссии сидишь, весь суровым свинцом налит, брови твои, словно грозовые тучи, вот-вот молниями на меня, непутевую, обрушатся, в дубовый паркет зала заседаний Ученого совета вплавят. Пощади дочь свою неразумную, о, отец строгий и праведный, дай ей шанс исправиться. Твоя бедовая Александрина не подведет тебя, я все понимаю, тебе уже давно дышат в затылок соперники-злопыхатели, лизоблюды Временной миротворческой администрации, отыне я буду тише воды и ниже травы, не дам твоим недругам ни единого шанса и повода упрекнуть тебя, ты можешь рассчитывать на меня и гордиться мною. Но от своих убеждений, от себя самой, я тоже не отступлюсь, хоть и прятаться отныне стану стократ тщательнее. И поэтому ты тем более можешь мною гордиться.
- Комиссия по благонравию приняла решение! Ввиду глубокого искреннего раскаяния и многочисленных положительных рекомендаций как по линии деканата. Так и по линии старостата и профсоюза, ограничиться строгим внушением и воспитательной беседой. Беседа будет проведена духовным настоятелем университета отцом Порфирием.
Все, легко отделалась. Повезло тебе, Александрина Сергеевна, сукина ты дочь (спасибо, кстати, папочка, за имечко!). Теперь лицо сделать облегченно-радостным, в глаза собачьей преданности вкупе с жеребячьей благодарностью, да побольше – и можно от шелеста крыл сов этих гнилоклювых, из зала Ученого совета на свежий воздух вырваться. Мелкими шажочками, пятясь – но на волю, в пампасы! Вот только беседа воспитательная, апокалипсисом пыльным грядущая – ой-е-ей… Как пережить то?
* * *
Я больше не хлопаю дверями напоследок, прощальным салютом. Маленькая девочка Сашенька научилась уходить незаметно, не оглядываясь и не заставляя бросить прощальный взгляд вслед. Терпение – великое искусство, и мне каждый день приходится брать его горько-соленые уроки, но я хорошая ученица. То, что я знаю, то, что мне открыто теперь, не оставляет иного выхода, не прощает ошибок. Знание – боль, но как же эта боль сладка!
Что там отец Порфирий с его вечным гугнявым пришептыванием и блестящими от слюны, пухлыми, как блины, губами – выслушать покорно, со смиренным вниманием, и забыть. На каждый его укор, на каждое поучение у меня вспухала гневная волна ответа, но силу истины не показывают на свиньях, я не сею отныне бисер под неблагодарные ноги.
… покорность – всепроникающий яд белой веры, уживчивость и любовь к ближнему дают счастье лишь рабам от рождения, и их счастье – это горе и отчаяние героев, чьи силы вязнут, растворясь в болоте счастливой покорности и прощения…
Я – ЗНАЮ.
Как же это тяжело – знать…
Отец Порфирий – тьфу. Претворяться перед врагами – почти счастье. Презрение друзей вынести, как я и боялась, куда труднее, оно отдается в душе холодной, режущей, ослепляющей болью. И – пустотой. В том, чтобы обмануть друзей, нет победы… разве что над самой собой – но когда себя приходится побеждать ежечасно, самым большим желанием становится – проиграть… Ну посмотрите же на меня, я – та же Сашка, что и прежде, я, как и вы, живу с ненавистью в сердце с первого дня установления протектората Временной администрации ООН над Россией, я, как и вы, ночами ловила в эфире пробивающиеся сквозь глушилки голоса Сопротивления, я, как и вы, помню, что была на свете такая великая страна- Россия!
Увы, знаю теперь, почему – БЫЛА.
Я – ЗНАЮ.
Как же это тяжело – знать…
… никакое прочное здание, никакую державу нельзя выстроить на фундаменте покорности. Тяжелая мощь колонн – армий и непробиваемый панцирь самых совершенных вооружений увязнет в трясине рабов-подданных, счастливых от своего рабства. Даже раб должен мечтать стать героем, ненавидеть свое положение и стремиться наверх, всеми силами, не оглядываясь на мораль и запреты. Рим, рабовладельческая держава, стоял непоколебимо на спинах мечтавших о его гибели рабов, покуда в сердце империи не прокралась белая вера…
Но тяжелее всего – видеть непонимание в глазах отца. Он благодарен мне за показное смирение перед шакалами из стаи «новой свободной россии», он не может упрекнуть меня, и тем не менее – видеть свою дочь еженедельно в храме на службе истинной православной церкви, пресмыкающейся перед новыми заокеанскими властителями еще пуще сволочей Временной администрации – перебор даже для него. Если бы он знал, чего мне стоит простоять хотя бы полчаса службы, видеть на стенах доски – язык не поворачивается назвать их иконами – со «святым» бригадефюрером Каминским и не менее «святыми» генералами Власовым и Красновым – и молчать, креститься и кланяться… Если бы он знал… Образцовая гражданка новой россии, приобщающаяся к ее новым духовным ценностям – меня выворачивает наизнанку от такой роли, и держаться заставляет только одно:
Я – ЗНАЮ.
И скоро смогу хоть что-то, но изменить.
Как же это тяжело – знать.
Как же это сладко – мочь.
* * *
Теплый уют внедорожника разрезает лезвиями фар тьму вокруг – мы мчимся сквозь ночь, обходя патрули полицаев и миротворческих войск, мимо застывших в испуге холодных туш домов, мимо зашторенных темных провалов окон, пялящихся слепыми буркалами во мрак комендантского часа и боящихся что-то увидеть. Джип несется сквозь ночь, как живоносная Перунова стрела через мрак мертвой еще вселенной, и мы вместе, и в наших руках оружие, как и подобает воинам, и моя рука – в его руке. ОН – рядом, и выше этого счастья ничего не может быть. Даже наслаждение победой в бою уступает.
- Преслава, ты дрожишь.
- Ничего, Рать, ничего. Все нормально, отхожу от горячки боя, - и его пальцы – чуткие, сильные, исчерченные сеткой жил, если надо, гвоздь в узел завяжут – нежно скользят по моему предплечью. Сердце сводит сладкой судорогой блаженства, истома нежности растекается по животу и вниз, делая ноги ватными, а дыхание заполошным. Только он может касаться меня ТАК – и только я могу называть его Ратем.
Для остальных он – Ратибор.
Глотку перерву той подруге, что посмеет ласково укоротить его имя. Я завоевала право именовать его так, доказала свою храбрость и преданность настоящим богам, свое право носить настоящее славянское имя, быть Преславой.
ЕГО Преславой.
Я сразу согласилась и поверила, когда мне рассказали о Братстве Черного Перуна – слухи ходили давно и очень упорно, и когда самая отчаянная, дерзкая и успешная организация Сопротивления обернулась из мифа реальностью – о, что за чудный день это был для меня! Я единственная среди новичков выдержала посвящение каленым железом, не издав ни стона, меня первой из новичков взяли на серьезное задание, и именно мне поручили написать Правду Славянских Богов, призыв и программу нашего Братства, которую мы уже полгода несем в отравленный белой верой мир.
Помню, когда я писала Правду, целую неделю ходила сама не своя – но какие строки получились в итоге!
… Отравой чуждой веры, искусом рабов опоила славян Визавнтия, когда под нашими мечами задрожали ее стены. Гордый народ, перед которым трепетали племена от Балтики до Черного моря, на столетия превратился в послушное стадо, воюющее за интересы чужих царей, пока окончательно источенная христианами Киевская Русь не пала под копыта монголов. Уцелевшие в Ростовской земле сторонники истинных богов помогли подняться Владимирской Руси, но и там христианство настигло славян, навесив на них ярмо покорности. Свободный и гордый народ низвели до положения скотов: что завоевывали славяне – христианская власть подгребала под себя, что добывали славяне тяжким трудом – церковь отбирала, заставляя повиноваться онемечившейся и офранцузившейся дворянской сволочи. К двадцатому веку терпение славян лопнуло, но и тут церковь сумела обмануть наше желание правды и свободы, посадив нам на шею чудовищный режим Сталина, выпускника церковной школы, христианского лизоблюда, вернувшего христианству все утраченные позиции. После падения коммунизма церковь окончательно сбросила маски, начав открыто вмешиваться во все государственные дела – и мы видим, к чему это привело. Русский народ стонет под пятой оккупантов, а у христианских слепых пастырей даже не хватило духу предать проклятию иноземных захватчиков, наоборот, подлые попы стали главной их опорой. Не верьте тем, кто говорит, будто истинная православная церковь и ее служители не имеют к православию никакого отношения и держатся только на натовских штыках - взгляните правде в глаза, найдите в себе силы. Храмы ныне полны, как никогда, и слепая паства, ведомая добровольно ослепшими пастырями без совести и родины, покорно внимает всей ереси, что провозглашается с амвонов. Доколе вы, вместе с этими покорными овцами, будете молиться за здравие американского президента и британского короля? Доколе вы будете с благостной улыбкой принимать плевки в русскую душу, верить лжи о добром немецком солдате, пришедшем, как и в сорок первом, спасти русский народ от злых правителей? Доколе вы будете позволять чужой вере затыкать вам рот, вязать руки и залеплять глаза? Откройте свои души чистому ветру истинной веры, веры богов-героев, никогда не предававших свой народ!
- … Приехали! Выгружаемся! – голос Скифа, водителя, вырывает меня из сладкого транса – и, увы, из незаметных для прочих объятий Ратя.
Славянская воля, ночь Перуна, подходит к концу – через два часа уже рассвет, и снова приходится со скрипом натягивать протухшие личины благочиния и послушания богоданным оккупационным властям.
- Славно поработали, славянское воинство, - голос Ратибора серьезен, но глаза так и искрятся неудержимыми веселыми бесенятами-молниями, - эта ночь закатным тварям запомнится.
И сразу глаза наливаются холодной серо-синей сталью:
- А посему до конца года уходим на дно. На связь я выйду сам, меня не искать. Оружие законсервировать в схроне. И не вешать носа – на новый год мы устроим этим тварям знатный фейерверк. А пока - отдыхать. Закрывать сессию, ххех-хе. Да пребудет с вами Черный Перун.
* * *
Рука скользит по одеялу, доходит до края, ныряет в темную теплоту сплетения двух тел…
- Рать, ну не надо… Дай мне отдышаться. Расскажи лучше о предстоящей операции. Или даже мне ничего нельзя знать?!
- Тебе… Тебе можно… Кое что знать…, - рука прокладывает в пододеялье дорогу через складки простыни и изгибы тел, - Мы, наконец, по настоящему надерем задницу попам. И прочей сволочи. Будет полноценная ликвидация высшего руководящего состава оккупационных войск…
- Рать, ой, ну что ты… Рать, а-ах… ну, перестань, ну, рассказывай дальше, дальше!
Руку мне, наконец, удалось перехватить на подступах к сердцу оборонительных позиций, но с фланга оборону прорывают губы – жадные, горячие. И как он ухитряется говорить и целовать мою шею одновременно? Ох, Рать…
- Во время крестного хода на Рождество, у храма Христа-Спасителя… Там будут и наши прихвостни, и пиндосы, наверняка… Новые системы… смог достать, товарищи помогли, самонаводящиеся… не надо целиться тщательно, можно… будет… просто навскидку…
Губы совсем распоясались, с шеи сползают все ниже и ниже, в бой вступает язык, я же так перестану понимать, что ты говоришь, Рать… Я же… я же… Под его басовитый шепот экстаз сладострастия сливается с экстазом грядущей схватки, огонь боя, огонь страсти, стрелы Перуна, летящие во врага, разящие, пронзающие его, пронзающие меня… еще сильнее, еще, жарче, горячо, горячо…
Лишь отпустив упругие ягодицы моего командира, я понимаю, о ЧЕМ он мне рассказывает.
- Рать, ты это серьезно? Настоящая ликвидация? – и мои ногти, едва отпустив чужую плоть, снова с утроенной силой впиваются в ратиборовы кожу и мышцы, чтобы прикрыть, защитить его большим телом себя, такую маленькую, хрупкую и беззащитную. Оказывается, я не разучилась бояться…
- Ратибор, мы… мы… не все вернемся оттуда живыми? Это… смерть для большинства из нас? – слова приходится проталкивать через стену стыда – и смеющийся взгляд в ответ кажется мне концом всего, позором… и оказывается спасением.
- Глупышка, а ты разве боишься? – Рать, закрой глаза, я не выдержу такого твоего взора, я лучше умру, да, я боюсь, боюсь, боюсь, ты это хочешь услышать от меня, хочешь, чтобы я это сказала вслух?! – Не бойся, моя пламенная валькирия. Мы уйдем… должны уйти оттуда живыми. Ты об оружии несмертельного массового поражения слышала?
- Это «коричневый шум», что ли? Ты всем на площади обгадиться предлагаешь?
- Нет, ха-ха, нет, не «коричневый шум». «Белую тьму». Новое поколение световых гранат. Ослепит всех на квартал вокруг гарантированно. Но нести их придется на себе.
- То есть… все равно… с-сме…
- Да нет же, нет. Ожоги, может быть, да и то небольшие. Главное, привлечь внимание на себя, выделиться. Вот тут риск. Снайперы могут отработать по толпе, вообще не разбираясь в причинах вашего странного поведения. То есть придется делать что-то очень странное и очень быстро, чтобы все снайперы только успели взглянуть на вас. А потом взрывать гранаты. И действовать скоординированно со стрелками, им то ведь придется стрелять вслепую. Тебе тоже, учти.
- И мы…
- Восемьдесят процентов против двадцати, что получится уйти вообще без потерь. Для быстрого восстановления зрения есть специальные препараты. Мы будем зрячими в слепой толпе. А ты все-таки боишься?
- Н-не… Рать, ты опять…, - ритуальные попытки унять новые (которые уже по счету за этот вечер?) ласки, как всегда, безуспешны, и каждая моя клеточка кричала – возьми, возьми меня, сильнее, больнее! Потому что только так – в объятиях мужчины – мне по настоящему не страшно.
… И все равно, на изломе оргазма я боялась, что унять весь мой страх полностью - даже у Ратибора - не хватит сил…
* * *
И каждый сон для меня в последние месяцы – кошмар. Мне снились аресты, провалы, отказы оружия, смерть всех и вся, моя, отца, даже смерть Ратибора. И каждый раз я с трудом вырывалась из склизкой пучины сновидений, до спазма напрягала глаза, чтобы они открылись, и в них хлынула успокаивающая реальность, рвала ногтями простыни и судорожно глотала слезы, чтобы никто не услышал стона моих пробуждений.
Сейчас было как всегда. Отчаянный рывок из пасти сна, мокрая от пота подушка, строчащее, как пулемет, испуганное сердечко – и НЕ МОЯ комната. Я минуту, наверное, тупо хлопала глазами на окружающую обстановку – комната без окон, вся в каких-то тюках, голая лампочка без абажура, невероятно скрипучая панцирная койка подо мной с мятым грязным покрывалом – а потом завизжала. Без оглядки, без стыда, раздирая голосовые связки – потому что последний сон НЕ БЫЛ сном. Это была реальность. Меня взяли.
Стой, Сашка. Сосредоточься. Сосредоточься. Заткнись! Перестань визжать! Горло смогло подчиниться приказу сознания, только когда кончился воздух в легких.
Ладно. Заткнулись. Хорошо. Дальше что? Где я? Кто меня взял? Что делать то?!
Я дрожащими руками обхватила коленки, сжалась-скрючилась в сидячей позе эмбриона, и тут поняла, что мочевой пузырь готов разорваться. Только снова не завизжать, а то не удержусь, описаюсь. Надо думать. Думать. Как я сюда попала? Как все было?
Прямо на выходе из подъезда из темноты метнулись тени – я даже пискнуть не успела, рот зажали пахучим чем-то, и сразу все поплыло – усыпили меня, значит. Потом, смутно, помню стрельбу, меня запихивали в машину… Дальше провал. Стрельба – это что, меня кто-то пытался отбить? Ребята из нашего Братства? Или вообще почудилось? О-ох, моча думать мешает, лопну сейчас, сжимай ноги, не сжимай – не помогает.
А чего я стесняюсь то? Запихали меня в камеру без удобств – им же хуже. Пусть на себя пеняют.
- Эй, девонька, ты чего удумала то? Горшок под кроватью! – и дверь захлопнулась. Разбираясь с застежками джинсов, не заметила, как кто-то вошел – вот, черт!
Весело начинается мое тюремное заключение – гаже и не придумаешь – вверх по лестнице, сопровождаемая двумя внушительного вида мужиками, я шла, как оплеванная - руки-ноги дрожат и глаза в пол. Железная облупленная посудина вместо сантехники и ожидающие шаркающие шаги за дверью (а может, и наблюдали за всем процессом) – удовольствие ниже среднего, запал на сопротивление ломает безвозвратно, если хотели еще перед допросом меня по полу грязной тряпкой размазать – получилось у них. Мастера своего дела. Хорошо хоть, горшок выносить не заставили. Опасались, наверное, что в них выплесну – только, боюсь, у меня на это духу уже не хватило бы.
А говорили они по-русски. Без акцента. И выглядели даже совсем по нашему, без единой бусурманской червоточинки. Или уже и за Сопротивлением свои же охотятся, пиндосы Внутреннему корпусу и это передоверили?! На скунду мелькнула мысль, что это проверка, что это свои, Братство Черного Перуна, но я надежды похоронила тут же – не жди, Сашка, и не верь никому. И не надейся. Живой ты отсюда не выйдешь – аж сердце вниз, в кишки ухнуло, когда себе такое напророчила... Жить то как охота...
- Головушка не болит, Александрина Сергеевна?
- Нет.
- Это тебе повезло, значит. Приличными транквилизаторами все никак разжиться не можем, дерьмом всяким приходится пользоваться. Да ты садись, садись, чего стоишь то, разговор долгий будет.
- Спасибо.
- А жажда не мучает?
Подначивают вопросами, сволочи... После их участия заботливого до меня и дошло, что во рту все полыхает, и язык цепляется за щеки и зубы – но вопрос был поставлен округло, мне их что, попросить напиться принести? Начну с малого, а потом молить буду, чтобы отпустили, и все выложу? Ну уж дудки!
- Н-не..., - и сухое горло тут же скрутило режущим, до рвоты, кашлем. Стакан воды я просто вырвала из протянутых рук, а потом попросила еще. И еще. Сама попросила. И мне дали. А на Западной Украине в прошлом веке, я читала, лесных братьев чекисты вот так вот жаждой после снотворного и ломали. Никто не выдерживал. Чего ж тогда от меня хотят-то?
- Ну, напилась, Сашулина Сергевна, утишила жажду? – Сашулина?! Они и мое домашнее имя-прозвище знают?! У нас что, прослушка по всему дому стоит?!
- Да, напилась.
- Немногословна ты, Александрина Сергевна...
- Включи ей телевизор, там как раз новости. Пусть увидит, иначе все равно не поверит... я бы тоже не поверил, - это второй из здоровяков подал, наконец, голос.
- Ну что ж... Можно и так, сразу быка за рога. И убедись, Сашулина Сергевна, что сигнал прямо от антенны идет, вот она, в комнате, по каналам пощелкай. Шаболовке и Останкинской игле не веришь –MTV включи. Поверь уж, чтобы тебя одну обдурить, ни одна разведка мира не станет такие мощности передатчиков задействовать.
Я проверила. Как мне и советовали – тщательно. Но увиденному поверила не потому – а просто слишком оно было неправильным. Чудовищным. Не моим, не нашим. Хотя там были – мы. Братья Черного Перуна. Наши трупы.
По снегу всюду – кровь, кровь, кровь, части тел, разодранная одежда и вещи, камера репортера услужливо выхватывала самые кровавые куски и подносила зрителю – дымящимися, парными, теплыми еще. Во время крестового хода у храма Христа Спасителя совершен чудовищный теракт – сотни погибших, к счастью, никто из руководства истинной православной церкви и временной миротворческой администрации не пострадал. Поздравили с Рождеством тебя, родина... Потом шли крупным планом тела тех, кто поздравлял – изрешеченные пулями, накрытые простынями в кровавых пятнах, с брезгливо сдернутым на смертной маске лица уголком. Совместная антитеррористическая операция Миротворческих сил и Внутреннего корпуса прошла успешно, гнездо выродков рода человеческого разгромлено, кровь погибших отмщена...
Молоденькие, совсем молоденькие мальчишки и девчонки, первокурсники и школьники еще, совсем недавно принятые в объятия Братства – и их никого, никого не должно было быть там, на площади! Их даже не тренировали, а Святогора - Кольку Евсеева, показанного первым в ряду трупов террористов, я точно знаю – даже не было в Москве! Как, как, почему?!
- Почему? Почему?!
- Мы не смогли перехватить всех из вашего... братства. Тех, кто непосредственно должен был участвовать в акции, тебя, в том числе – перехватили. Там тоже гладко не вышло, двоих из ваших ранили, пиндосы следили за каждым из вас, вели... Развезли вас пока по разным явкам, потом встретитесь вместе... А молодую вашу поросль взять – просто не додумались. Да и людей у нас нет столько...
- Вы? Кто – вы? Кто вы такие?!
- Сопротивление. Одна из его частей. Попы, которых вы так ненавидите...
- Церковь?!
- Патриархия. Прежняя патриархия. Далеко не все церковники пошли на поклон к новым властителям из Катакомбной церкви,* в отличие от того, что вы в своих воззваниях пишете. Но теперь в катакомбах отсиживаться приходится уже нам.
- А... мы?.. Акция? Почему?
- Да ты уж небось сама все поняла. Ладно, хочешь от меня услышать – скажу. Братство Черного Перуна в Сопротивлении – есть. И воюют славно... хотя с церковью не дружат... но страна то у нас все равно одна. А вы, Ратибор ваш – провокация. Самая обычная, классическая. Не можешь совладать с устремлениями людей – возглавь их. Пиндосы так и сделали. От имени Сопротивления у храма Спасителя куча народа убита. Тем, кто воюет за Россию, долго теперь от этой крови не отмыться. Ваших младшеньких, их ведь прямо на площадь перед храмом вывезли... как раз перед взрывом... Ратибор ваш, как вся каша заварилась, сгинул куда то, не смогли мы его достать – так и без него нашлось кому... Янки постарались...а дети поверили тем, кого им подсунули... и брали их потом картинно – у бабок на глазах... а они, дурачки, отстреливались... кричали – умираем за Перуна... Теперь всему, что скажут оккупанты – поверят...
Поверят... А я не должна была ему верить, наверное... Обязана была не верить! Но трупы ребят стояли перед моими глазами – за что, за что они умерли?! Кровь, кровь, и вся кровь – невинная, а запишут е на этих детей, и на меня тоже запишут... а я не хочу невинной крови на своих руках... Я же всегда старалась выбирать правильную сторону, я всегда хотела быть за правду... И ее у меня украли. Ты украл, Рать! Я плохая любовница, я должна оправдывать тебя, искать, в чем попы соврали... А я не могу, у меня нет сил...
- Саш, я понимаю, что у тебя на душе сейчас творится. Вся твоя жизнь прахом пошла, черное и белое местами поменялись. Но послушай меня, обманули ведь не только вас, кто в Братстве Перуна был. Всю страну, весь народ обманули. За каждый грех будет наказание, и тем, кто это сделал, наказанием станет правда. Твоя правда, которую ты расскажешь.
Да, конечно, правда... Расскажу... Оправдаюсь... перед отцом, перед... Перед кем еще то?! Перед теми, кто в церковь поперлись иконам с предателями молиться?! Перед ними?! Только сейчас я стала понимать: настоящее подполье – это же конец всему, всем моим мечтам! Не будет больше веселой жизни университета, не будет вылазок на Селигер и Урал, не будет перспектив хорошей работы, не будет вообще никакой работы, ни у меня, ни у отца, не будет будущего у всей моей семьи, ничего не будет! Одно лишь подполье, в котором можно встретить только крыс. И все – ради прощения этих засранцев на площади?! Лучшие люди России гибнут ради этого быдла, именующего себя русским народом, а народ этот покорно сносит иноземное ярмо и плюет на мечты о свободе! И ради них – всю жизнь под корень?!
- Да идите вы к черту! Никому я ничего не должна, никому и ничего! Прощения перед этими убогими, на паперти жмущимися, просить?! Россия будет свободной, и будет свободной для сильных людей, настоящих! А не для тех овец, за которыми вы следите, пастырь херов! Не буду я ничего и никому рассказывать! Для церкви – хоть вашей, хоть истинной катакомбной – ничего не буду!
Я вскочила, отшвырнула в стенку пульт дистанционки, и вперилась ненавидящим взглядом в их рожи.
- Ну, попробуйте меня задержать, святоши!
Они попытались сразу, как будто только об этом и мечтали, у меня по телу пошел мурашками радостный, хмельной озноб предвкушения боя. Ну, держитесь, нас и не через таких орясин проходить учили – шмяк!
- Остынь, дуреха! – меня свалил на пол простым ПОДЗАТЫЛЬНИКОМ. Как же... как же так... на тренировках же у меня лучше всех получался Велесов Кнут... Сам Рать меня хва... Рать?! Тьфу, мерзость..., - И ваш коловорот Перунов, или как его там – ерунда полная. В настоящей драке не вздумай на него надеяться – прибьют ведь.
Мне даже выбраться отсюда не дадут. Что делать то? Только не плакать, только не плакать...
- Выпустим мы тебя, не воображай, что с белым светом пора прощаться пришла. Выпустим.
Только не плакать Ура! Выпустят! Не плакать – легко.
- Отсидишься здесь, потом вывезем. Переждем, пока уляжется все, пока первая горячка у америкосов спадет, а то они сейчас всех подряд хватают, для кучности, и тебя загребут. А недельки через две – не решатся уже. Там уже дело будет сделано, сопротивление грязью изгваздано... новых участников хватать – только писк ненужный поднимать. Места, где тебя держим, мы все равно не покажем, а личности наши господам из ЦРУ давно известны, ничего нового.
- И я...
- Сможешь жить, как обычно. Потаскают тебя для порядку на допросы пару раз, и плюнут. Будешь спокойно свободы для своей России ждать, для сильных и свободных. Может, дождешься... Пути Господни неисповедимы... Только, ежели лишь сильным да дерзким та свобода дана будет, мне на таком пути делать нечего. И отцу Павлу тоже.
- Что, не хотите России без своей веры?
- Эх, девочка... Не в вере даже дело... Ты хоть знаешь, отчего народ нынче в церковь валом валит?
- Так... ведь...
- Ну да, ну да – рабство вековое, христианами привитое, наружу лезет. Все равно будешь за наставления Ратибора своего держаться?
- Он не мой!
- Ну да, ну да, не твой... Да и не Ратибор, и не Виктор Снегирев, и в спецназе не служил... Поп-расстрига из катакомбников, но не в том дело, совсем не в том... Что социальные дотации теперь через местные церковные приходы распределяются, слышала?
- А при чем тут..?
- А при том! Что в России нынешней безработица восьмидесяти процентов достигла – слышала? Людям семьи свои кормить надо, а для этого к черту задницу лизать пойдешь, не то что в обновленную церковь!
- Если эти недочеловеки сами работать не умеют!
- Вот как заговорила! Народ российский у тебя уже унтерменшами стал? А за чью ж тогда свободу ты боролась тогда? Таких, как ты и твои друзья, чьи умения Запад по дешевке покупать готов?
- Мы хай-тек, мы будущее России!
- Какое будущее, ты хоть задумывалась, что в стране всего три университета позволили оставить?! В Москве, Питере, да еще в Новосибирске. А после взрыва перед храмом наверняка и это число сократят, да и права урежут под корень – почти все террористы студентами были, российские вузы – рассадник терроризма. Для западных корпораций оставшегося числа хватит, им больше и не нужно. Нефтяники в Сибири еще местами выживают. А остальных в будущее не пускают. Могут подыхать, если хотят.
- Да где вы голодных видели?! Это быдло за сытость кому угодно руки лизать готово! Они сами не хотят в будущее смотреть, нахапали земли, фермерами делаются всяк, кому не лень. Они выше лопаты в поле и взглянуть не могут, и это – Россия?! Они – жить должны?!
- А ты должна решать, кому жить, а кому – нет? Где ты изобилие от фермеров видела? В супермаркетах сможешь вспомнить хоть один продукт от земли русской? И супермаркеты те – для немногих избранных, вроде тебя. В деревню народ от голода из города побежал, там хоть на подножном корму, огородом, а выжить можно. Ну и оккупационные войска у них закупают понемногу – чтобы не взбунтовались, чтобы деньги чуть-чуть были. Скажешь, фермеры врагов кормят? Да, кормят. Потому что ты их хлеб не ешь, и друзья твои не едят – вы импортом питаетесь. Вдумайся, Саша, вдумайся – русский народ ведь кормит ныне чужую армию не потому, что плохо кормил свою. Больше его хлеб просто никому не нужен! И тебе тоже не нужен. И воевала ты не за землю эту, и не за этих людей. Ты воевала за право быть равной с иноземцами – любой ценой. Сама уж поняла, что все подвиги ваши – липовые, и победы вам америкосы обустраивали – да суть то опять не в этом. Не нужна тебе свобода земли русской, не нужен тебе ее хлеб. Тебе ТВОЯ свобода нужна. Не сложится у нас вместе России помочь, неделю подождем, а потом отпустим тебя на все четыре стороны, хай тек поднимать. Разные у нас дороги, и побед нам нужна разная.
* * *
- А вы ведь не отступились бы, даже заткни я уши и закрой глаза? Так ведь?
- Умна, умна ты, Сашка... не оступился бы.
- И силой бы заставили?
- Умна. а дуреха... как была, так и осталась. Силой правды не заменишь, правда – она сама по себе сила. Мы ведь все равно в разных мирах остались, даже несмотря на решение твое... У тебя - свобода, а у меня – долг. Долг пастырский. Превыше и слаще всякой свободы. Не смог бы тебя уговорить – в молчальники бы ушел, все равно язык без толку болтался бы. Вон, отец Павел бы вместо меня речи калякал.
- Угу, - вечный молчун и неразлучный товарищ отца сергия ухмыляется в кулак, - и проповеди бы читал, подобно Златоусту. Брат Сергий горазд на язык, но и я скажу тебе, доченька, в напутствие. Да, заставили мы тебя уши открыть, нас услышать – хоть, признайся честно, в первый же день о правильности своего выбора задумалась, не пропали даром наши слова о свободе и хлебе. Заставили. Но – знала ты, что мы тебя заставляем, и вольна была слова наши в душу не пускать. Вольна была. Но – пустила. Сама. В мертвую землю хоть какие семена кидай - не взойдут. А ты правде откликнулась.
- Итак, Александрина?
Выбор сделан. И нести правду своим, оказывается, в сто раз труднее, чем нести смерть врагам. Когда мы давали во тьме ночи, у рдеющих углей костра, клятву Перуну, когда алое железо впивалось в плоть – был восторг, экстаз, было буйство. Сейчас был – долг. Долг и ответственность. Вот так и уходит бесшабашное детство, давая право учить тех, кто остался позади. Будто незримые тысячи, дестяки тысяч ждущих ладоней легли мне на плечи – и возраст, зрелость проскрежетали горлом. Так росток продирается к свету сквозь путы семени.
- Да.
Прости, папа. Я сломала тебе карьеру.
Ты можешь мною гордиться.
- И запомните, дети мои, - голос отца Сергия тихий, почти шепот, - чтобы встать, подняться с колен, нужна опора. Вы сейчас отказываетесь от будущего, от счастья спокойной жизни, многие из вас – от счастья семьи. Вы выбираете взамен правду. Делаете свои жизни опорой для многих и многих – чтобы в душе русских людей возродились силы к борьбе, чтобы они узнали, что можно еще кому-то верить, чтобы они почувствовали под ногами землю. Свою землю, землю, сражаться за которую – значит, сражаться за правду. За правое дело. и дай вам Бог выдержать этот груз и выдержать эту правду.
Мы молча взялись за руки – спасенные воины Перунова Братства. Каждый из нам – САМ – ответил «да». И никто не жалел об этом. Потому что – может быть, впервые мы по-настоящему ощущали это – наше дело правое.
Победа будет за нами.
*Примечания
Катакомбная церковь – еретическая подпольная секта, отколовшаяся от православной церкви после признания официальной церковью власти большевиков. Считают большевистскую власть сатанинской, Гитлера – борцом против сатанинской власти. Про канонизацию эсесовцев русского происхождения катакомбной церковью – не выдумки, они действительно считают этих выродков святыми...
Не в силе Бог, а в правде
А не дождетесь! Злые вороны, голодной слюной капающие, уже готовые вцепиться в зашатавшееся было под вашим начальником кресло, не дождетесь!
Я – само смирение, очи долу опустила, в уголках век под ресницами хрусталики слез нарождающиеся прятать пытаюсь – пытаюсь, да не выходит. Все смотрите, плачет позорно пламенная Сашулина перед грозным взором комиссии по благонравию Попечительского совета. От страха плачет, от бессилия своего, от стыда – а может, и от осознания всей мерзости поступков своих, хотя в это комиссия, наверное, не поверит. Не поверит – а ну и черт с ней. Что у меня внутри, их, мракобесов плешивых, касаться не должно, на куски режьте – не подпущу к своей душе! Главное – внешне все приличия ритуала наказания и посрамления соблюдены. Вину свою я признала, извинения, покаяния и заверения в недопущении подобного впредь принесла.
Пап, я все правильно сделала? Эх, нельзя тебе подмигнуть, нельзя на шею броситься, в бороду твою лицом зарыться. Ты во главе стола комиссии сидишь, весь суровым свинцом налит, брови твои, словно грозовые тучи, вот-вот молниями на меня, непутевую, обрушатся, в дубовый паркет зала заседаний Ученого совета вплавят. Пощади дочь свою неразумную, о, отец строгий и праведный, дай ей шанс исправиться. Твоя бедовая Александрина не подведет тебя, я все понимаю, тебе уже давно дышат в затылок соперники-злопыхатели, лизоблюды Временной миротворческой администрации, отыне я буду тише воды и ниже травы, не дам твоим недругам ни единого шанса и повода упрекнуть тебя, ты можешь рассчитывать на меня и гордиться мною. Но от своих убеждений, от себя самой, я тоже не отступлюсь, хоть и прятаться отныне стану стократ тщательнее. И поэтому ты тем более можешь мною гордиться.
- Комиссия по благонравию приняла решение! Ввиду глубокого искреннего раскаяния и многочисленных положительных рекомендаций как по линии деканата. Так и по линии старостата и профсоюза, ограничиться строгим внушением и воспитательной беседой. Беседа будет проведена духовным настоятелем университета отцом Порфирием.
Все, легко отделалась. Повезло тебе, Александрина Сергеевна, сукина ты дочь (спасибо, кстати, папочка, за имечко!). Теперь лицо сделать облегченно-радостным, в глаза собачьей преданности вкупе с жеребячьей благодарностью, да побольше – и можно от шелеста крыл сов этих гнилоклювых, из зала Ученого совета на свежий воздух вырваться. Мелкими шажочками, пятясь – но на волю, в пампасы! Вот только беседа воспитательная, апокалипсисом пыльным грядущая – ой-е-ей… Как пережить то?
* * *
Я больше не хлопаю дверями напоследок, прощальным салютом. Маленькая девочка Сашенька научилась уходить незаметно, не оглядываясь и не заставляя бросить прощальный взгляд вслед. Терпение – великое искусство, и мне каждый день приходится брать его горько-соленые уроки, но я хорошая ученица. То, что я знаю, то, что мне открыто теперь, не оставляет иного выхода, не прощает ошибок. Знание – боль, но как же эта боль сладка!
Что там отец Порфирий с его вечным гугнявым пришептыванием и блестящими от слюны, пухлыми, как блины, губами – выслушать покорно, со смиренным вниманием, и забыть. На каждый его укор, на каждое поучение у меня вспухала гневная волна ответа, но силу истины не показывают на свиньях, я не сею отныне бисер под неблагодарные ноги.
… покорность – всепроникающий яд белой веры, уживчивость и любовь к ближнему дают счастье лишь рабам от рождения, и их счастье – это горе и отчаяние героев, чьи силы вязнут, растворясь в болоте счастливой покорности и прощения…
Я – ЗНАЮ.
Как же это тяжело – знать…
Отец Порфирий – тьфу. Претворяться перед врагами – почти счастье. Презрение друзей вынести, как я и боялась, куда труднее, оно отдается в душе холодной, режущей, ослепляющей болью. И – пустотой. В том, чтобы обмануть друзей, нет победы… разве что над самой собой – но когда себя приходится побеждать ежечасно, самым большим желанием становится – проиграть… Ну посмотрите же на меня, я – та же Сашка, что и прежде, я, как и вы, живу с ненавистью в сердце с первого дня установления протектората Временной администрации ООН над Россией, я, как и вы, ночами ловила в эфире пробивающиеся сквозь глушилки голоса Сопротивления, я, как и вы, помню, что была на свете такая великая страна- Россия!
Увы, знаю теперь, почему – БЫЛА.
Я – ЗНАЮ.
Как же это тяжело – знать…
… никакое прочное здание, никакую державу нельзя выстроить на фундаменте покорности. Тяжелая мощь колонн – армий и непробиваемый панцирь самых совершенных вооружений увязнет в трясине рабов-подданных, счастливых от своего рабства. Даже раб должен мечтать стать героем, ненавидеть свое положение и стремиться наверх, всеми силами, не оглядываясь на мораль и запреты. Рим, рабовладельческая держава, стоял непоколебимо на спинах мечтавших о его гибели рабов, покуда в сердце империи не прокралась белая вера…
Но тяжелее всего – видеть непонимание в глазах отца. Он благодарен мне за показное смирение перед шакалами из стаи «новой свободной россии», он не может упрекнуть меня, и тем не менее – видеть свою дочь еженедельно в храме на службе истинной православной церкви, пресмыкающейся перед новыми заокеанскими властителями еще пуще сволочей Временной администрации – перебор даже для него. Если бы он знал, чего мне стоит простоять хотя бы полчаса службы, видеть на стенах доски – язык не поворачивается назвать их иконами – со «святым» бригадефюрером Каминским и не менее «святыми» генералами Власовым и Красновым – и молчать, креститься и кланяться… Если бы он знал… Образцовая гражданка новой россии, приобщающаяся к ее новым духовным ценностям – меня выворачивает наизнанку от такой роли, и держаться заставляет только одно:
Я – ЗНАЮ.
И скоро смогу хоть что-то, но изменить.
Как же это тяжело – знать.
Как же это сладко – мочь.
* * *
Теплый уют внедорожника разрезает лезвиями фар тьму вокруг – мы мчимся сквозь ночь, обходя патрули полицаев и миротворческих войск, мимо застывших в испуге холодных туш домов, мимо зашторенных темных провалов окон, пялящихся слепыми буркалами во мрак комендантского часа и боящихся что-то увидеть. Джип несется сквозь ночь, как живоносная Перунова стрела через мрак мертвой еще вселенной, и мы вместе, и в наших руках оружие, как и подобает воинам, и моя рука – в его руке. ОН – рядом, и выше этого счастья ничего не может быть. Даже наслаждение победой в бою уступает.
- Преслава, ты дрожишь.
- Ничего, Рать, ничего. Все нормально, отхожу от горячки боя, - и его пальцы – чуткие, сильные, исчерченные сеткой жил, если надо, гвоздь в узел завяжут – нежно скользят по моему предплечью. Сердце сводит сладкой судорогой блаженства, истома нежности растекается по животу и вниз, делая ноги ватными, а дыхание заполошным. Только он может касаться меня ТАК – и только я могу называть его Ратем.
Для остальных он – Ратибор.
Глотку перерву той подруге, что посмеет ласково укоротить его имя. Я завоевала право именовать его так, доказала свою храбрость и преданность настоящим богам, свое право носить настоящее славянское имя, быть Преславой.
ЕГО Преславой.
Я сразу согласилась и поверила, когда мне рассказали о Братстве Черного Перуна – слухи ходили давно и очень упорно, и когда самая отчаянная, дерзкая и успешная организация Сопротивления обернулась из мифа реальностью – о, что за чудный день это был для меня! Я единственная среди новичков выдержала посвящение каленым железом, не издав ни стона, меня первой из новичков взяли на серьезное задание, и именно мне поручили написать Правду Славянских Богов, призыв и программу нашего Братства, которую мы уже полгода несем в отравленный белой верой мир.
Помню, когда я писала Правду, целую неделю ходила сама не своя – но какие строки получились в итоге!
… Отравой чуждой веры, искусом рабов опоила славян Визавнтия, когда под нашими мечами задрожали ее стены. Гордый народ, перед которым трепетали племена от Балтики до Черного моря, на столетия превратился в послушное стадо, воюющее за интересы чужих царей, пока окончательно источенная христианами Киевская Русь не пала под копыта монголов. Уцелевшие в Ростовской земле сторонники истинных богов помогли подняться Владимирской Руси, но и там христианство настигло славян, навесив на них ярмо покорности. Свободный и гордый народ низвели до положения скотов: что завоевывали славяне – христианская власть подгребала под себя, что добывали славяне тяжким трудом – церковь отбирала, заставляя повиноваться онемечившейся и офранцузившейся дворянской сволочи. К двадцатому веку терпение славян лопнуло, но и тут церковь сумела обмануть наше желание правды и свободы, посадив нам на шею чудовищный режим Сталина, выпускника церковной школы, христианского лизоблюда, вернувшего христианству все утраченные позиции. После падения коммунизма церковь окончательно сбросила маски, начав открыто вмешиваться во все государственные дела – и мы видим, к чему это привело. Русский народ стонет под пятой оккупантов, а у христианских слепых пастырей даже не хватило духу предать проклятию иноземных захватчиков, наоборот, подлые попы стали главной их опорой. Не верьте тем, кто говорит, будто истинная православная церковь и ее служители не имеют к православию никакого отношения и держатся только на натовских штыках - взгляните правде в глаза, найдите в себе силы. Храмы ныне полны, как никогда, и слепая паства, ведомая добровольно ослепшими пастырями без совести и родины, покорно внимает всей ереси, что провозглашается с амвонов. Доколе вы, вместе с этими покорными овцами, будете молиться за здравие американского президента и британского короля? Доколе вы будете с благостной улыбкой принимать плевки в русскую душу, верить лжи о добром немецком солдате, пришедшем, как и в сорок первом, спасти русский народ от злых правителей? Доколе вы будете позволять чужой вере затыкать вам рот, вязать руки и залеплять глаза? Откройте свои души чистому ветру истинной веры, веры богов-героев, никогда не предававших свой народ!
- … Приехали! Выгружаемся! – голос Скифа, водителя, вырывает меня из сладкого транса – и, увы, из незаметных для прочих объятий Ратя.
Славянская воля, ночь Перуна, подходит к концу – через два часа уже рассвет, и снова приходится со скрипом натягивать протухшие личины благочиния и послушания богоданным оккупационным властям.
- Славно поработали, славянское воинство, - голос Ратибора серьезен, но глаза так и искрятся неудержимыми веселыми бесенятами-молниями, - эта ночь закатным тварям запомнится.
И сразу глаза наливаются холодной серо-синей сталью:
- А посему до конца года уходим на дно. На связь я выйду сам, меня не искать. Оружие законсервировать в схроне. И не вешать носа – на новый год мы устроим этим тварям знатный фейерверк. А пока - отдыхать. Закрывать сессию, ххех-хе. Да пребудет с вами Черный Перун.
* * *
Рука скользит по одеялу, доходит до края, ныряет в темную теплоту сплетения двух тел…
- Рать, ну не надо… Дай мне отдышаться. Расскажи лучше о предстоящей операции. Или даже мне ничего нельзя знать?!
- Тебе… Тебе можно… Кое что знать…, - рука прокладывает в пододеялье дорогу через складки простыни и изгибы тел, - Мы, наконец, по настоящему надерем задницу попам. И прочей сволочи. Будет полноценная ликвидация высшего руководящего состава оккупационных войск…
- Рать, ой, ну что ты… Рать, а-ах… ну, перестань, ну, рассказывай дальше, дальше!
Руку мне, наконец, удалось перехватить на подступах к сердцу оборонительных позиций, но с фланга оборону прорывают губы – жадные, горячие. И как он ухитряется говорить и целовать мою шею одновременно? Ох, Рать…
- Во время крестного хода на Рождество, у храма Христа-Спасителя… Там будут и наши прихвостни, и пиндосы, наверняка… Новые системы… смог достать, товарищи помогли, самонаводящиеся… не надо целиться тщательно, можно… будет… просто навскидку…
Губы совсем распоясались, с шеи сползают все ниже и ниже, в бой вступает язык, я же так перестану понимать, что ты говоришь, Рать… Я же… я же… Под его басовитый шепот экстаз сладострастия сливается с экстазом грядущей схватки, огонь боя, огонь страсти, стрелы Перуна, летящие во врага, разящие, пронзающие его, пронзающие меня… еще сильнее, еще, жарче, горячо, горячо…
Лишь отпустив упругие ягодицы моего командира, я понимаю, о ЧЕМ он мне рассказывает.
- Рать, ты это серьезно? Настоящая ликвидация? – и мои ногти, едва отпустив чужую плоть, снова с утроенной силой впиваются в ратиборовы кожу и мышцы, чтобы прикрыть, защитить его большим телом себя, такую маленькую, хрупкую и беззащитную. Оказывается, я не разучилась бояться…
- Ратибор, мы… мы… не все вернемся оттуда живыми? Это… смерть для большинства из нас? – слова приходится проталкивать через стену стыда – и смеющийся взгляд в ответ кажется мне концом всего, позором… и оказывается спасением.
- Глупышка, а ты разве боишься? – Рать, закрой глаза, я не выдержу такого твоего взора, я лучше умру, да, я боюсь, боюсь, боюсь, ты это хочешь услышать от меня, хочешь, чтобы я это сказала вслух?! – Не бойся, моя пламенная валькирия. Мы уйдем… должны уйти оттуда живыми. Ты об оружии несмертельного массового поражения слышала?
- Это «коричневый шум», что ли? Ты всем на площади обгадиться предлагаешь?
- Нет, ха-ха, нет, не «коричневый шум». «Белую тьму». Новое поколение световых гранат. Ослепит всех на квартал вокруг гарантированно. Но нести их придется на себе.
- То есть… все равно… с-сме…
- Да нет же, нет. Ожоги, может быть, да и то небольшие. Главное, привлечь внимание на себя, выделиться. Вот тут риск. Снайперы могут отработать по толпе, вообще не разбираясь в причинах вашего странного поведения. То есть придется делать что-то очень странное и очень быстро, чтобы все снайперы только успели взглянуть на вас. А потом взрывать гранаты. И действовать скоординированно со стрелками, им то ведь придется стрелять вслепую. Тебе тоже, учти.
- И мы…
- Восемьдесят процентов против двадцати, что получится уйти вообще без потерь. Для быстрого восстановления зрения есть специальные препараты. Мы будем зрячими в слепой толпе. А ты все-таки боишься?
- Н-не… Рать, ты опять…, - ритуальные попытки унять новые (которые уже по счету за этот вечер?) ласки, как всегда, безуспешны, и каждая моя клеточка кричала – возьми, возьми меня, сильнее, больнее! Потому что только так – в объятиях мужчины – мне по настоящему не страшно.
… И все равно, на изломе оргазма я боялась, что унять весь мой страх полностью - даже у Ратибора - не хватит сил…
* * *
И каждый сон для меня в последние месяцы – кошмар. Мне снились аресты, провалы, отказы оружия, смерть всех и вся, моя, отца, даже смерть Ратибора. И каждый раз я с трудом вырывалась из склизкой пучины сновидений, до спазма напрягала глаза, чтобы они открылись, и в них хлынула успокаивающая реальность, рвала ногтями простыни и судорожно глотала слезы, чтобы никто не услышал стона моих пробуждений.
Сейчас было как всегда. Отчаянный рывок из пасти сна, мокрая от пота подушка, строчащее, как пулемет, испуганное сердечко – и НЕ МОЯ комната. Я минуту, наверное, тупо хлопала глазами на окружающую обстановку – комната без окон, вся в каких-то тюках, голая лампочка без абажура, невероятно скрипучая панцирная койка подо мной с мятым грязным покрывалом – а потом завизжала. Без оглядки, без стыда, раздирая голосовые связки – потому что последний сон НЕ БЫЛ сном. Это была реальность. Меня взяли.
Стой, Сашка. Сосредоточься. Сосредоточься. Заткнись! Перестань визжать! Горло смогло подчиниться приказу сознания, только когда кончился воздух в легких.
Ладно. Заткнулись. Хорошо. Дальше что? Где я? Кто меня взял? Что делать то?!
Я дрожащими руками обхватила коленки, сжалась-скрючилась в сидячей позе эмбриона, и тут поняла, что мочевой пузырь готов разорваться. Только снова не завизжать, а то не удержусь, описаюсь. Надо думать. Думать. Как я сюда попала? Как все было?
Прямо на выходе из подъезда из темноты метнулись тени – я даже пискнуть не успела, рот зажали пахучим чем-то, и сразу все поплыло – усыпили меня, значит. Потом, смутно, помню стрельбу, меня запихивали в машину… Дальше провал. Стрельба – это что, меня кто-то пытался отбить? Ребята из нашего Братства? Или вообще почудилось? О-ох, моча думать мешает, лопну сейчас, сжимай ноги, не сжимай – не помогает.
А чего я стесняюсь то? Запихали меня в камеру без удобств – им же хуже. Пусть на себя пеняют.
- Эй, девонька, ты чего удумала то? Горшок под кроватью! – и дверь захлопнулась. Разбираясь с застежками джинсов, не заметила, как кто-то вошел – вот, черт!
Весело начинается мое тюремное заключение – гаже и не придумаешь – вверх по лестнице, сопровождаемая двумя внушительного вида мужиками, я шла, как оплеванная - руки-ноги дрожат и глаза в пол. Железная облупленная посудина вместо сантехники и ожидающие шаркающие шаги за дверью (а может, и наблюдали за всем процессом) – удовольствие ниже среднего, запал на сопротивление ломает безвозвратно, если хотели еще перед допросом меня по полу грязной тряпкой размазать – получилось у них. Мастера своего дела. Хорошо хоть, горшок выносить не заставили. Опасались, наверное, что в них выплесну – только, боюсь, у меня на это духу уже не хватило бы.
А говорили они по-русски. Без акцента. И выглядели даже совсем по нашему, без единой бусурманской червоточинки. Или уже и за Сопротивлением свои же охотятся, пиндосы Внутреннему корпусу и это передоверили?! На скунду мелькнула мысль, что это проверка, что это свои, Братство Черного Перуна, но я надежды похоронила тут же – не жди, Сашка, и не верь никому. И не надейся. Живой ты отсюда не выйдешь – аж сердце вниз, в кишки ухнуло, когда себе такое напророчила... Жить то как охота...
- Головушка не болит, Александрина Сергеевна?
- Нет.
- Это тебе повезло, значит. Приличными транквилизаторами все никак разжиться не можем, дерьмом всяким приходится пользоваться. Да ты садись, садись, чего стоишь то, разговор долгий будет.
- Спасибо.
- А жажда не мучает?
Подначивают вопросами, сволочи... После их участия заботливого до меня и дошло, что во рту все полыхает, и язык цепляется за щеки и зубы – но вопрос был поставлен округло, мне их что, попросить напиться принести? Начну с малого, а потом молить буду, чтобы отпустили, и все выложу? Ну уж дудки!
- Н-не..., - и сухое горло тут же скрутило режущим, до рвоты, кашлем. Стакан воды я просто вырвала из протянутых рук, а потом попросила еще. И еще. Сама попросила. И мне дали. А на Западной Украине в прошлом веке, я читала, лесных братьев чекисты вот так вот жаждой после снотворного и ломали. Никто не выдерживал. Чего ж тогда от меня хотят-то?
- Ну, напилась, Сашулина Сергевна, утишила жажду? – Сашулина?! Они и мое домашнее имя-прозвище знают?! У нас что, прослушка по всему дому стоит?!
- Да, напилась.
- Немногословна ты, Александрина Сергевна...
- Включи ей телевизор, там как раз новости. Пусть увидит, иначе все равно не поверит... я бы тоже не поверил, - это второй из здоровяков подал, наконец, голос.
- Ну что ж... Можно и так, сразу быка за рога. И убедись, Сашулина Сергевна, что сигнал прямо от антенны идет, вот она, в комнате, по каналам пощелкай. Шаболовке и Останкинской игле не веришь –MTV включи. Поверь уж, чтобы тебя одну обдурить, ни одна разведка мира не станет такие мощности передатчиков задействовать.
Я проверила. Как мне и советовали – тщательно. Но увиденному поверила не потому – а просто слишком оно было неправильным. Чудовищным. Не моим, не нашим. Хотя там были – мы. Братья Черного Перуна. Наши трупы.
По снегу всюду – кровь, кровь, кровь, части тел, разодранная одежда и вещи, камера репортера услужливо выхватывала самые кровавые куски и подносила зрителю – дымящимися, парными, теплыми еще. Во время крестового хода у храма Христа Спасителя совершен чудовищный теракт – сотни погибших, к счастью, никто из руководства истинной православной церкви и временной миротворческой администрации не пострадал. Поздравили с Рождеством тебя, родина... Потом шли крупным планом тела тех, кто поздравлял – изрешеченные пулями, накрытые простынями в кровавых пятнах, с брезгливо сдернутым на смертной маске лица уголком. Совместная антитеррористическая операция Миротворческих сил и Внутреннего корпуса прошла успешно, гнездо выродков рода человеческого разгромлено, кровь погибших отмщена...
Молоденькие, совсем молоденькие мальчишки и девчонки, первокурсники и школьники еще, совсем недавно принятые в объятия Братства – и их никого, никого не должно было быть там, на площади! Их даже не тренировали, а Святогора - Кольку Евсеева, показанного первым в ряду трупов террористов, я точно знаю – даже не было в Москве! Как, как, почему?!
- Почему? Почему?!
- Мы не смогли перехватить всех из вашего... братства. Тех, кто непосредственно должен был участвовать в акции, тебя, в том числе – перехватили. Там тоже гладко не вышло, двоих из ваших ранили, пиндосы следили за каждым из вас, вели... Развезли вас пока по разным явкам, потом встретитесь вместе... А молодую вашу поросль взять – просто не додумались. Да и людей у нас нет столько...
- Вы? Кто – вы? Кто вы такие?!
- Сопротивление. Одна из его частей. Попы, которых вы так ненавидите...
- Церковь?!
- Патриархия. Прежняя патриархия. Далеко не все церковники пошли на поклон к новым властителям из Катакомбной церкви,* в отличие от того, что вы в своих воззваниях пишете. Но теперь в катакомбах отсиживаться приходится уже нам.
- А... мы?.. Акция? Почему?
- Да ты уж небось сама все поняла. Ладно, хочешь от меня услышать – скажу. Братство Черного Перуна в Сопротивлении – есть. И воюют славно... хотя с церковью не дружат... но страна то у нас все равно одна. А вы, Ратибор ваш – провокация. Самая обычная, классическая. Не можешь совладать с устремлениями людей – возглавь их. Пиндосы так и сделали. От имени Сопротивления у храма Спасителя куча народа убита. Тем, кто воюет за Россию, долго теперь от этой крови не отмыться. Ваших младшеньких, их ведь прямо на площадь перед храмом вывезли... как раз перед взрывом... Ратибор ваш, как вся каша заварилась, сгинул куда то, не смогли мы его достать – так и без него нашлось кому... Янки постарались...а дети поверили тем, кого им подсунули... и брали их потом картинно – у бабок на глазах... а они, дурачки, отстреливались... кричали – умираем за Перуна... Теперь всему, что скажут оккупанты – поверят...
Поверят... А я не должна была ему верить, наверное... Обязана была не верить! Но трупы ребят стояли перед моими глазами – за что, за что они умерли?! Кровь, кровь, и вся кровь – невинная, а запишут е на этих детей, и на меня тоже запишут... а я не хочу невинной крови на своих руках... Я же всегда старалась выбирать правильную сторону, я всегда хотела быть за правду... И ее у меня украли. Ты украл, Рать! Я плохая любовница, я должна оправдывать тебя, искать, в чем попы соврали... А я не могу, у меня нет сил...
- Саш, я понимаю, что у тебя на душе сейчас творится. Вся твоя жизнь прахом пошла, черное и белое местами поменялись. Но послушай меня, обманули ведь не только вас, кто в Братстве Перуна был. Всю страну, весь народ обманули. За каждый грех будет наказание, и тем, кто это сделал, наказанием станет правда. Твоя правда, которую ты расскажешь.
Да, конечно, правда... Расскажу... Оправдаюсь... перед отцом, перед... Перед кем еще то?! Перед теми, кто в церковь поперлись иконам с предателями молиться?! Перед ними?! Только сейчас я стала понимать: настоящее подполье – это же конец всему, всем моим мечтам! Не будет больше веселой жизни университета, не будет вылазок на Селигер и Урал, не будет перспектив хорошей работы, не будет вообще никакой работы, ни у меня, ни у отца, не будет будущего у всей моей семьи, ничего не будет! Одно лишь подполье, в котором можно встретить только крыс. И все – ради прощения этих засранцев на площади?! Лучшие люди России гибнут ради этого быдла, именующего себя русским народом, а народ этот покорно сносит иноземное ярмо и плюет на мечты о свободе! И ради них – всю жизнь под корень?!
- Да идите вы к черту! Никому я ничего не должна, никому и ничего! Прощения перед этими убогими, на паперти жмущимися, просить?! Россия будет свободной, и будет свободной для сильных людей, настоящих! А не для тех овец, за которыми вы следите, пастырь херов! Не буду я ничего и никому рассказывать! Для церкви – хоть вашей, хоть истинной катакомбной – ничего не буду!
Я вскочила, отшвырнула в стенку пульт дистанционки, и вперилась ненавидящим взглядом в их рожи.
- Ну, попробуйте меня задержать, святоши!
Они попытались сразу, как будто только об этом и мечтали, у меня по телу пошел мурашками радостный, хмельной озноб предвкушения боя. Ну, держитесь, нас и не через таких орясин проходить учили – шмяк!
- Остынь, дуреха! – меня свалил на пол простым ПОДЗАТЫЛЬНИКОМ. Как же... как же так... на тренировках же у меня лучше всех получался Велесов Кнут... Сам Рать меня хва... Рать?! Тьфу, мерзость..., - И ваш коловорот Перунов, или как его там – ерунда полная. В настоящей драке не вздумай на него надеяться – прибьют ведь.
Мне даже выбраться отсюда не дадут. Что делать то? Только не плакать, только не плакать...
- Выпустим мы тебя, не воображай, что с белым светом пора прощаться пришла. Выпустим.
Только не плакать Ура! Выпустят! Не плакать – легко.
- Отсидишься здесь, потом вывезем. Переждем, пока уляжется все, пока первая горячка у америкосов спадет, а то они сейчас всех подряд хватают, для кучности, и тебя загребут. А недельки через две – не решатся уже. Там уже дело будет сделано, сопротивление грязью изгваздано... новых участников хватать – только писк ненужный поднимать. Места, где тебя держим, мы все равно не покажем, а личности наши господам из ЦРУ давно известны, ничего нового.
- И я...
- Сможешь жить, как обычно. Потаскают тебя для порядку на допросы пару раз, и плюнут. Будешь спокойно свободы для своей России ждать, для сильных и свободных. Может, дождешься... Пути Господни неисповедимы... Только, ежели лишь сильным да дерзким та свобода дана будет, мне на таком пути делать нечего. И отцу Павлу тоже.
- Что, не хотите России без своей веры?
- Эх, девочка... Не в вере даже дело... Ты хоть знаешь, отчего народ нынче в церковь валом валит?
- Так... ведь...
- Ну да, ну да – рабство вековое, христианами привитое, наружу лезет. Все равно будешь за наставления Ратибора своего держаться?
- Он не мой!
- Ну да, ну да, не твой... Да и не Ратибор, и не Виктор Снегирев, и в спецназе не служил... Поп-расстрига из катакомбников, но не в том дело, совсем не в том... Что социальные дотации теперь через местные церковные приходы распределяются, слышала?
- А при чем тут..?
- А при том! Что в России нынешней безработица восьмидесяти процентов достигла – слышала? Людям семьи свои кормить надо, а для этого к черту задницу лизать пойдешь, не то что в обновленную церковь!
- Если эти недочеловеки сами работать не умеют!
- Вот как заговорила! Народ российский у тебя уже унтерменшами стал? А за чью ж тогда свободу ты боролась тогда? Таких, как ты и твои друзья, чьи умения Запад по дешевке покупать готов?
- Мы хай-тек, мы будущее России!
- Какое будущее, ты хоть задумывалась, что в стране всего три университета позволили оставить?! В Москве, Питере, да еще в Новосибирске. А после взрыва перед храмом наверняка и это число сократят, да и права урежут под корень – почти все террористы студентами были, российские вузы – рассадник терроризма. Для западных корпораций оставшегося числа хватит, им больше и не нужно. Нефтяники в Сибири еще местами выживают. А остальных в будущее не пускают. Могут подыхать, если хотят.
- Да где вы голодных видели?! Это быдло за сытость кому угодно руки лизать готово! Они сами не хотят в будущее смотреть, нахапали земли, фермерами делаются всяк, кому не лень. Они выше лопаты в поле и взглянуть не могут, и это – Россия?! Они – жить должны?!
- А ты должна решать, кому жить, а кому – нет? Где ты изобилие от фермеров видела? В супермаркетах сможешь вспомнить хоть один продукт от земли русской? И супермаркеты те – для немногих избранных, вроде тебя. В деревню народ от голода из города побежал, там хоть на подножном корму, огородом, а выжить можно. Ну и оккупационные войска у них закупают понемногу – чтобы не взбунтовались, чтобы деньги чуть-чуть были. Скажешь, фермеры врагов кормят? Да, кормят. Потому что ты их хлеб не ешь, и друзья твои не едят – вы импортом питаетесь. Вдумайся, Саша, вдумайся – русский народ ведь кормит ныне чужую армию не потому, что плохо кормил свою. Больше его хлеб просто никому не нужен! И тебе тоже не нужен. И воевала ты не за землю эту, и не за этих людей. Ты воевала за право быть равной с иноземцами – любой ценой. Сама уж поняла, что все подвиги ваши – липовые, и победы вам америкосы обустраивали – да суть то опять не в этом. Не нужна тебе свобода земли русской, не нужен тебе ее хлеб. Тебе ТВОЯ свобода нужна. Не сложится у нас вместе России помочь, неделю подождем, а потом отпустим тебя на все четыре стороны, хай тек поднимать. Разные у нас дороги, и побед нам нужна разная.
* * *
- А вы ведь не отступились бы, даже заткни я уши и закрой глаза? Так ведь?
- Умна, умна ты, Сашка... не оступился бы.
- И силой бы заставили?
- Умна. а дуреха... как была, так и осталась. Силой правды не заменишь, правда – она сама по себе сила. Мы ведь все равно в разных мирах остались, даже несмотря на решение твое... У тебя - свобода, а у меня – долг. Долг пастырский. Превыше и слаще всякой свободы. Не смог бы тебя уговорить – в молчальники бы ушел, все равно язык без толку болтался бы. Вон, отец Павел бы вместо меня речи калякал.
- Угу, - вечный молчун и неразлучный товарищ отца сергия ухмыляется в кулак, - и проповеди бы читал, подобно Златоусту. Брат Сергий горазд на язык, но и я скажу тебе, доченька, в напутствие. Да, заставили мы тебя уши открыть, нас услышать – хоть, признайся честно, в первый же день о правильности своего выбора задумалась, не пропали даром наши слова о свободе и хлебе. Заставили. Но – знала ты, что мы тебя заставляем, и вольна была слова наши в душу не пускать. Вольна была. Но – пустила. Сама. В мертвую землю хоть какие семена кидай - не взойдут. А ты правде откликнулась.
- Итак, Александрина?
Выбор сделан. И нести правду своим, оказывается, в сто раз труднее, чем нести смерть врагам. Когда мы давали во тьме ночи, у рдеющих углей костра, клятву Перуну, когда алое железо впивалось в плоть – был восторг, экстаз, было буйство. Сейчас был – долг. Долг и ответственность. Вот так и уходит бесшабашное детство, давая право учить тех, кто остался позади. Будто незримые тысячи, дестяки тысяч ждущих ладоней легли мне на плечи – и возраст, зрелость проскрежетали горлом. Так росток продирается к свету сквозь путы семени.
- Да.
Прости, папа. Я сломала тебе карьеру.
Ты можешь мною гордиться.
- И запомните, дети мои, - голос отца Сергия тихий, почти шепот, - чтобы встать, подняться с колен, нужна опора. Вы сейчас отказываетесь от будущего, от счастья спокойной жизни, многие из вас – от счастья семьи. Вы выбираете взамен правду. Делаете свои жизни опорой для многих и многих – чтобы в душе русских людей возродились силы к борьбе, чтобы они узнали, что можно еще кому-то верить, чтобы они почувствовали под ногами землю. Свою землю, землю, сражаться за которую – значит, сражаться за правду. За правое дело. и дай вам Бог выдержать этот груз и выдержать эту правду.
Мы молча взялись за руки – спасенные воины Перунова Братства. Каждый из нам – САМ – ответил «да». И никто не жалел об этом. Потому что – может быть, впервые мы по-настоящему ощущали это – наше дело правое.
Победа будет за нами.
*Примечания
Катакомбная церковь – еретическая подпольная секта, отколовшаяся от православной церкви после признания официальной церковью власти большевиков. Считают большевистскую власть сатанинской, Гитлера – борцом против сатанинской власти. Про канонизацию эсесовцев русского происхождения катакомбной церковью – не выдумки, они действительно считают этих выродков святыми...